Радость

Фрейд страстно коллекционировал греческие, римские и египетские древности – в шкафу и на письменном столе его стояли ушебти, посмертные маски, статуэтки. Их глиняные глаза смотрели на Фрейда из глубины минувших веков, когда он, окружённый тишиной рабочего кабинета, читал новую книгу по археологии. Сейчас Фрейд почувствовал, что всё существует одномоментно: вот смуглый безумец склонился перед каменной химерой; вот фараон задумчиво гладит грудь терракотовой богини – касания подобны молитве; а вот и он сам, венский врач, археолог чужого детства, глядит через марево столетий на их ритуалы, щурится в полутьме, вот и он – здесь, с ними – спустя тысячи лет любви и страха. Эпохи совпали, как стрелки часов на новом круге, и тогда в кабинете послышался странный звук.

Будто чьи-то когти скребли под кушеткой.

Фрейд медленно поднялся из-за стола.

За ним повернулись ушебти и посмертные маски. Статуэтки следили своими бельмами, как он приближается к источнику непонятного шума. Острый треск нарастал.

Что могла таить кушетка – обычный топчан, накрытый покрывалами и шалью из мягкой шерсти? Фрейд резко откинул полог ткани и заглянул под. Никого там не было. Пусто! Звук прервался.

– Невозможно, – пробормотал Фрейд. Стянуть покрывала, сдвинуть кушетку. Что-то должно там быть. Пол казался мягким, рыхлым, как земля после дождя. Фрейд прильнул к полу, пальцы зарылись глубоко в податливую почву и вырвали ком каменной мякоти. Монументальное здание в стиле барокко – старинный дом на Берггассе, 19 – вдруг обнаружило в себе зыбкий, иррациональный уголок. Впитав десятки болезненных воспоминаний, стены вокруг топчана размягчились, вывернулись за грань постижимого. Фрейд бросился копать – исступлённо, обеими руками, затем схватил со стола декоративную пепельницу и начал зачерпывать землю её острыми краями. По всем меркам он уже должен был прорыть дыру из кабинета на первый этаж дома, но этого не случилось: нора становилась всё глубже и, казалось, всё громче звала его. Где-то недалеко в сикионских песках тоже копал яму некий смуглый безумец, одержимый зовом каменных химер.

Слой за слоем, сквозь пласты многовековой памяти, пока пальцы не нащупали что-то твёрдое. С трепетом археолога Фрейд очистил находку, – ею оказалась миниатюрная фигурка, вырезанная из кости. Изображённый божок счастливо улыбался.

Вот он, принцип удовольствия, зарытый в детстве человечества. Фрейд устало изучал улыбку бога. Далёкие безумцы и фараоны вытянули шеи, чтобы тоже разглядеть её. Фрейд нашёл радость (die Freude) – и, казалось, самого себя.

Шифроид

Некий герр, багровый от возмущения, вылез на трибуну, нехорошо покосился на Фрейда и сказал:

– Слушайте, если клинический специалист совращает европейских корифеев сальными сказочками, если категория сексуальности становится единственным критерием семьи... Сумасшедшего еретика, конечно, следует судить. Его книги – сжечь.

Услышав эту филиппику, Фрейд усмехнулся в бороду и сказал:

– Лучше истолкуйте буквы изложенного, дорогой оратор.

Джем

Однажды Фрейд хотел достать со шкафа банку джема, но не смог дотянуться до верхней полки. Поразмыслив немного, он положил на пол увесистый том "Толкование сновидений" – и с высоты книги дотянулся до заветной банки.

– Я стою на плечах гигантов! – воскликнул Фрейд.

Затем он проснулся.

Два Зигмунда

Фрейды жили на Берггассе, 19, и в том же здании находилась лавка мясника. Мясника звали Зигмунд Корнмел. Однажды тёзки встретились и поспорили.

– Людьми движет жажда секса, – вздохнул невролог Зигмунд.

– Людьми движет голод! – рявкнул мясник Зигмунд и потряс тесаком. – Жажда крови!

Недоразумение

Фрау Ляляхен с удовольствием легла на знаменитую кушетку.

– Да, герр доктор, теперь я уверена, что Вы сумеете мне помочь...

– Я приложу все усилия, – пообещал Фрейд. – Расскажите, что Вас беспокоит.

– О, что же меня беспокоит? – фрау игриво вздохнула. – Мой дорогой муж ничего не смыслит в любви, ни-че-го не смыслит, герр доктор, вот что меня беспокоит! Но Вы – подлинный мастер, не так ли? Вы – лучший знаток удовольствий во всей Австрии!

– Половое образование в наши дни удручает, но я могу проконсультировать Вашего мужа.

– А лучше – меня! Я ведь читала Ваши очерки... Вспоминаю пассаж об оральных ласках – и снова краснею...

– Кажется, произошло недоразумение, – произнёс Фрейд с каменным лицом. – Я помогаю своим пациентам словом, фрау, а большее недопустимо врачебной этикой.

– Сто эрогенных зон!

Фрау Ляляхен вскочила с кушетки, вскочил и Фрейд.

– Фрау, я должен сообщить: Вы сейчас во власти переноса...

– Сто семь!

– Перенос – это...

– Бросьте! Все знают, что Вы только прикрываетесь учёными речами, а на самом деле проповедуете свободную любовь!

– Фрау! Я – человек строгих, консервативных взглядов. Кроме того, я – женат.

– Прекрасно! Ваша жена будет с нами?

Чуть более резко, чем ему бы хотелось, Фрейд открыл настежь дверь кабинета.

– Наш сеанс окончен. Попрошу Вас немедленно уйти.

– Не верю своим ушам! Отказываетесь помочь? А говорили – джентльмен! Бетховен секса!

Фрау Ляляхен оскорблённо приосанилась и, негодуя, выбежала вон.

И ещё крикнула с лестницы:

– Шарлатан!

Марта

– Мне стало известно, – сказала Марта, – чтó ты пишешь о женщинах, о зависти к фаллосу.

– И что такого? – пожал плечами Зигмунд. – С фактами не поспоришь.

Тогда Марта взяла свою самую большую поварёшку и погрозила супругу.

– Иногда поварёшка – это не просто поварёшка, – решил Фрейд.

Необходимые крайности

Юнг медлил, наблюдая за учителем через облако табачного дыма, и наконец сказал:

– В некоторых тезисах Вы всё-таки ошибаетесь, Вы перегибаете палку.

– Дорогой друг, я обязан перегибать палку, – возразил Фрейд. – Нам противостоит инертная, ханжеская эпоха. Они считают, что невозможно исцелить словом. Они отрицают власть бессознательного. Я готов трактовать сексуальность самым широким образом, как принцип жизненной энергии per se, но и этого им мало.

– Кроме животного начала в нас есть и некая тайна, – тихо сказал Юнг. – Ожог божественного.

– Это правда, – неожиданно согласился Фрейд, глядя на свою коллекцию древних статуэток. – Но подобный тезис оставляет лазейку для противников психоанализа. Любая идейная поблажка с нашей стороны, любая вежливая оговорка, – и от здания новой науки не останется и камня. Добросовестность учёного? Хорошо. Но ещё требуется твёрдость, иначе мы не перевернём эту эпоху. Пусть потомки поправят акценты. Но сейчас – уверяю Вас, дорогой Карл, даже некоторые мои крайности стратегически необходимы.

Люсьен

Люсьен Фрейд, внук известного учёного, стоял у входа в картинную галерею, где проходила его персональная выставка. Певец некрасивых кукол, дряблых тел, мясистых щёк жадно смотрел на посетителей.

– Они ещё не знают, что я принёс им лекарство, – сказал Люсьен.