По линии хруста болит белизна.
Осколки фарфора, срастаясь не сразу,
мы снова полюбим и сможем узнать,
как вместе совпасть в безупречную вазу.
Хоть время вокруг – застывающий клей, –
секунда податливей тёплого масла.
Нам важно успеть, нам с тобою важней
обняться, сложиться кусочками пазла.
О склеенной вазе нам швы говорят,
что хрупкая глина, поющая глина
прочнее, чем хроника трещин, утрат.
Частица от целого неотделима.
О чём? Об исцелённых ранах,
о разговорах до зари,
о том, как чутко и на равных –
и вместе – тайну сотворить.
О том, что нежность непорочна,
оставь она хоть сто улик,
и разве нужен ей подстрочник
на человеческий язык?
о разговорах до зари,
о том, как чутко и на равных –
и вместе – тайну сотворить.
О том, что нежность непорочна,
оставь она хоть сто улик,
и разве нужен ей подстрочник
на человеческий язык?
К рассвету на улицах города стихла пальба.
Младенец охрип, но теперь он поспит.
Старуха морщинистым пальцем вдоль детского лба
рисует крест-накрест – ей верится – щит.
Безумие Греты тягучее, словно смола.
В нём вязнут ребёнок, скамейка и хлеб.
Старуха сейчас отозваться бы, верно, смогла
на имя Марии. Ей грезится хлев,
ей грезится – в грязных потёках на стенах, в пыли,
в рассветных тенях, что наполнили дом:
здесь вол пригибает витые рога до земли,
он Дух прозревает звериным чутьём.
Младенец укутан. И Грета, согретая с ним,
кривит поневоле от радости рот:
настанет черёд, и воскреснет сияющий Рим,
и этот младенец Голгофу распнёт.
Вокруг Назарета мелькают эпохи. Спешат
сады Хиросим, Ауденард расцвести.
Безумная Грета качает, обняв, Малыша,
и небо качается в чьей-то горсти.
* "Безумная Грета" – одна из первых европейских пушек, в 1452 году использовалась при осаде Оденарде (нынешнего Ауденарде). "Малыш" – бомба, сброшенная на Хиросиму.
Младенец охрип, но теперь он поспит.
Старуха морщинистым пальцем вдоль детского лба
рисует крест-накрест – ей верится – щит.
Безумие Греты тягучее, словно смола.
В нём вязнут ребёнок, скамейка и хлеб.
Старуха сейчас отозваться бы, верно, смогла
на имя Марии. Ей грезится хлев,
ей грезится – в грязных потёках на стенах, в пыли,
в рассветных тенях, что наполнили дом:
здесь вол пригибает витые рога до земли,
он Дух прозревает звериным чутьём.
Младенец укутан. И Грета, согретая с ним,
кривит поневоле от радости рот:
настанет черёд, и воскреснет сияющий Рим,
и этот младенец Голгофу распнёт.
Вокруг Назарета мелькают эпохи. Спешат
сады Хиросим, Ауденард расцвести.
Безумная Грета качает, обняв, Малыша,
и небо качается в чьей-то горсти.
* "Безумная Грета" – одна из первых европейских пушек, в 1452 году использовалась при осаде Оденарде (нынешнего Ауденарде). "Малыш" – бомба, сброшенная на Хиросиму.
Небесной музыки послушники,
пушинки нот,
мы ожили в твоих наушниках,
в твоём кино.
В Любляне, Дублине, Варшаве ли,
мы, нотный пух,
твой вещий слух легко шершавили,
дразнили слух.
Взлетали звонким одуванчиком,
с тобой в ладу,
и ветер – крепче и богаче, как
впервые – дул.
пушинки нот,
мы ожили в твоих наушниках,
в твоём кино.
В Любляне, Дублине, Варшаве ли,
мы, нотный пух,
твой вещий слух легко шершавили,
дразнили слух.
Взлетали звонким одуванчиком,
с тобой в ладу,
и ветер – крепче и богаче, как
впервые – дул.
Антивоенные стихи :: Шинель
2023, 28 Июня
посвящается Елене Осиповой, художнице в Петербурге, которая выходит на одиночные антивоенные пикеты
Привет, Акакий, твой шинельный ворот,
что был пошит из кошки дворово́й,
накрыл дома, фонтаны — целый город,
шинельный ворот весь накрыл его.
Акакий, брат мой, смелость или милость,
какую малость и каких щедрот
пора добавить, если всё накрылось
и надо как-то вылезти из-под?
Твой ворот вековой давно распорот.
Покажется: людей в округе нет,
но как же нет? Одна за целый город
здесь женщина выходит на пикет.
что был пошит из кошки дворово́й,
накрыл дома, фонтаны — целый город,
шинельный ворот весь накрыл его.
Акакий, брат мой, смелость или милость,
какую малость и каких щедрот
пора добавить, если всё накрылось
и надо как-то вылезти из-под?
Твой ворот вековой давно распорот.
Покажется: людей в округе нет,
но как же нет? Одна за целый город
здесь женщина выходит на пикет.
Фрейд страстно коллекционировал греческие, римские и египетские древности – в шкафу и на письменном столе его стояли ушебти, посмертные маски, статуэтки. Их глиняные глаза смотрели на Фрейда из глубины минувших веков, когда он, окружённый тишиной рабочего кабинета, читал новую книгу по археологии.
По мотивам картин Рене Магритта
"Великая война" и "Сын человеческий" (1964).
"Великая война" и "Сын человеческий" (1964).
Фиалка растёт сквозь глазницы войны,
сквозь рёбра войны прорастает.
Фиалка растёт и не знает вины,
фиалка, упрямая тайна.
Тем тайна упрямей, тем тайна сильней,
что ноздри забиты землицей,
но время придёт — из подземных ноздрей
фиалка на свет пробурится.
Ведь пуля — вопрос, а фиалка — ответ.
Когда за плодами раздора
лица больше нет, остаётся букет —
упрямая, сильная флора.
Там, где давно не скрипел порог,
что остаётся, боже?
Бог – это зеркало и звонок
в тихой, пустой прихожей.
Там, где пружиной закручен век,
время со вкусом стали,
что остаётся? Бог – это бег
волчьей голодной стаи.
Где сохранилось лишь слово "бог"
родинкой на ладони,
что остаётся? Живой цветок
на каменистом склоне.
что остаётся, боже?
Бог – это зеркало и звонок
в тихой, пустой прихожей.
Там, где пружиной закручен век,
время со вкусом стали,
что остаётся? Бог – это бег
волчьей голодной стаи.
Где сохранилось лишь слово "бог"
родинкой на ладони,
что остаётся? Живой цветок
на каменистом склоне.
Стихи современных авторов
2020, 6 Марта
Наш тайный образ не угадан.
Под спудом лиц, навеки рядом –
никем не понятая весть.
Сомлев от праздного застолья,
от зрелищного хлебосолья,
мы посмотрели в заглаголье,
на бесконечный палимпсест.
Строка, сокрытая строкою,
текла невидимой рекою,
как шорох Брайля, тень стекла.
Мы плыли за изнанку речи,
туда, где мир ещё – намечен,
и мы молчанию навстречу
могли раздеться догола.
В себе взрастив безлюдный берег,
мы замерли у новой двери
и слышали уже за ней
шум первозданного прибоя
и крики чаек. Всё живое,
освободившись от конвоя,
казалось, там ещё живей.
Под спудом лиц, навеки рядом –
никем не понятая весть.
Сомлев от праздного застолья,
от зрелищного хлебосолья,
мы посмотрели в заглаголье,
на бесконечный палимпсест.
Строка, сокрытая строкою,
текла невидимой рекою,
как шорох Брайля, тень стекла.
Мы плыли за изнанку речи,
туда, где мир ещё – намечен,
и мы молчанию навстречу
могли раздеться догола.
В себе взрастив безлюдный берег,
мы замерли у новой двери
и слышали уже за ней
шум первозданного прибоя
и крики чаек. Всё живое,
освободившись от конвоя,
казалось, там ещё живей.
Однажды Форточкин пошёл за спичками. После рабочего дня хочется горячего фруктового чая, хочется разогреть плов; нужны спички.
Мерцает Крит, клубится фимиам,
и в сердце лабиринта, где-то там
нагая отдыхает Ариадна.
Дедал построил этот лабиринт;
кто заплутал – его благодари,
что с топографией здесь всё неладно.
Извилисто ветвится древний миф,
лазейки-закоулки затаив.
Сплетение путей ведёт героя
в лихое подсознание быка
и прямиком в грядущие века,
а также к самому себе порою.
Куда бы ты ни шёл, Тезей, замри.
Весь мир – музей, снаружи и внутри,
дом неразгаданных тобою знаков.
В твоей руке – наизготовку – нож,
но, замысел распутав, ты поймёшь,
что мифу нужен – не убийца, – знахарь.
Пока по катакомбам наш герой
туда-сюда ползёт, забыв покой,
вьёт Ариадна шёлковые нити
для деликатных ласк и нежных пут,
отнюдь не чтобы подсказать маршрут.
Ей нравится чудачить в лабиринте.
Порвутся эти нити, но Тезей
уже с ней спаян кое-чем прочней:
история их завязала в узел.
Сам лабиринт здесь – важное звено,
им вместе с Минотавром суждено
всегда служить источником аллюзий.
Причудливо закрученный сюжет
в свою же аллегорию продет,
как самозаглотивший уроборос,
а впрочем, летопись всё упростит:
напишут пару строк про древний Крит,
мол, тоже жили, пели и боролись.
и в сердце лабиринта, где-то там
нагая отдыхает Ариадна.
Дедал построил этот лабиринт;
кто заплутал – его благодари,
что с топографией здесь всё неладно.
Извилисто ветвится древний миф,
лазейки-закоулки затаив.
Сплетение путей ведёт героя
в лихое подсознание быка
и прямиком в грядущие века,
а также к самому себе порою.
Куда бы ты ни шёл, Тезей, замри.
Весь мир – музей, снаружи и внутри,
дом неразгаданных тобою знаков.
В твоей руке – наизготовку – нож,
но, замысел распутав, ты поймёшь,
что мифу нужен – не убийца, – знахарь.
Пока по катакомбам наш герой
туда-сюда ползёт, забыв покой,
вьёт Ариадна шёлковые нити
для деликатных ласк и нежных пут,
отнюдь не чтобы подсказать маршрут.
Ей нравится чудачить в лабиринте.
Порвутся эти нити, но Тезей
уже с ней спаян кое-чем прочней:
история их завязала в узел.
Сам лабиринт здесь – важное звено,
им вместе с Минотавром суждено
всегда служить источником аллюзий.
Причудливо закрученный сюжет
в свою же аллегорию продет,
как самозаглотивший уроборос,
а впрочем, летопись всё упростит:
напишут пару строк про древний Крит,
мол, тоже жили, пели и боролись.