То ли взят в перекрестие, то ли распят,
и в прицеле мелькают багровые сны.
Все дороги ведут в нерасстрелянный сад,
где могилы не вырыты, но учтены.

Там калитка – ровесница казней и смут,
а за ней, на развалинах света,
утро песен заветных
                                     и новый приют.
И вокруг невесомые груши цветут
на прогнувшихся ветках.

В пору прискорбных известий
как мы рассудок храним?
Смех на войне неуместен,
впрочем, и необходим.

Прежняя жизнь – головешка,
новая – дулом в упор.
Как же прекрасна усмешка
гибели наперекор.

Разве привыкнешь к плохому,
если селяне, смеясь,
танк угоняют для хохмы,
не воевав отродясь.

Ночью отвоет сирена.
Шутка нам совесть прижжёт,
мол, завывал вожделенно,
буйствовал мартовский кот.

Крик за окном заполошный...
Превозмогая вину,
если ты вновь улыбнёшься –
мы победили войну.

Вся боль – от первого лица.
Точней, от первых.
В свинцовом небе разлита,
осев на нервах.

В твоей высокой башне крен,
и кость слоновья
колонн и благородных стен
омыта кровью.

Как убежать за рубежи?
Где строить башни?
В каком краю не стыдно жить?
В каком не страшно?

Лесным спокойствием спасён,
жил простодушный дед Емеля
без телефона и емейла,
зато и не один – с гусём.

А вдалеке шаталась Русь
за полосой лесоповала,
опять державная шаталась,
но в ус не дули дед и гусь.

Смолистой высоты вдохнуть –
и не поверится, мол, где-то
гусей пускают на котлеты,
людей пускают на войну.

Там жизнь печальна и строга,
по-новой – оторопь ГУЛАГа,
а здесь – покой, речная влага,
здесь – благостное га-га-га.

Емеля спал, устав от войн,
и думал, мол, смешная птица
всё громче – не угомонится;
боится, глупая, чего?

Безумие ломилось в сон,
всеобщая беда сквозила
в буколике – и в острых вилах
у заколоченных око́н.

Двоится свиток над Россией,
в нём есть бравурный жирный шрифт,
а рядом – исповедь курсивом
наивно душу тормошит.

Там спесь, нажимный наглый почерк,
но только лист перевернёшь –
здесь мужество сердечных строчек
и чуткой совести чертёж.

У первой длани – взмах и сила.
Вторая тише и честней.
И даже разные чернила
у этих пишущих людей.

Один – с причудами мессии,
другой же – делу голова.
Два почерка и две России.
И летописца тоже два.

Ты, оглушённый братской бойней,
замаранный виной чужой,
был ужасом и гневом болен.
Теперь казалось – прокажён
весь род от Чехова, Толстого,
Державина, Карамзина,
и что сначала – нет, не Слово,
а первородная вина.

Зато не каялся убийца
и шёл в осиротелый дом
отнюдь не книжкой поживиться,
не акварельным полотном.
Сердечность в нём, как лёд, застыла.
Он методично сеял смерть –
детей расстреливал в затылок,
стесняясь им в глаза смотреть.

Вокруг тебя, щетинясь шерстью,
толпа подбадривала бой,
а кроме пошлого имперства
не знала гордости другой.
Прощай, немытая эскадра
пропагандистов и дурил,
как русский классик – эскападой,
но от души – им говорил.

Нет, не строители темницы,
а узники в застенках там,
к тебе взывали Солженицын
и Гумилёв, и Мандельштам.
Хоть кайся за грехи соседа,
хоть отменяй родную речь,
стихи – от кровной одиссеи –
тебя сумели уберечь.

Твой крик, твой шёпот – это глина.
Захочешь – вылепишь сосуд,
в котором сохранится Глинка;
и Фет, и Тютчев оживут.
Вдали, где нет ни слёз, ни смеха,
где отголоском – боль и стыд,
твой деликатный доктор Чехов
с тобой беззвучно говорит.

Звёздное небо над головами.
Стынет внутри автозак.
Ловко сложилась, как оригами,
совесть – в холопский zигзаг.

Новой фигуркой брошена в тетрис,
в чуждый тебе букворяд,
где и другие – метр по-над метром –
плотно и смирно лежат.

Свёрнут калачик, плод колыбельный,
не узнаёт алфавит,
видит со дна, что в оставленном небе
свет нестерпимо горит.

Все войны на свете – война,
одна многоглавая гидра.
У гибели много калибров,
но гибель в итоге одна.

Ты срубишь гнилую башку, –
другая созреет к атаке,
с твоей же эмблемой на стяге
готовая снова к броску.

То профиль усатый с монет,
то сытый анфас из экрана.
Сквозь физиоморду тирана
былой проступает портрет.

Но также бессмертный герой
проявится в новом герое.
И заново будет отстроен
любимый твой край вековой.

Спелёнутые в шоколад,
я ел суфле и мармелад
со вкусом сливы.
Казалось в сладости счастливой,
что нет войны
и смерти
нет.
Самой весны
звучал ответ
в десерте –
той непреложной и глубинной
весны, что крепче пуповины.
А на коробке от конфет
я прочитал: "Ми з України".

Фиалка растёт сквозь глазницы войны,
сквозь рёбра войны прорастает.
Фиалка растёт и не знает вины,
фиалка, упрямая тайна.

Тем тайна упрямей, тем тайна сильней,
что ноздри забиты землицей,
но время придёт — из подземных ноздрей
фиалка на свет пробурится.

Ведь пуля — вопрос, а фиалка — ответ.
Когда за плодами раздора
лица больше нет, остаётся букет —
упрямая, сильная флора.

Привет, Акакий, твой шинельный ворот,
что был пошит из кошки дворово́й,
накрыл дома, фонтаны — целый город,
шинельный ворот весь накрыл его.

Акакий, брат мой, смелость или милость,
какую малость и каких щедрот
пора добавить, если всё накрылось
и надо как-то вылезти из-под?

Твой ворот вековой давно распорот.
Покажется: людей в округе нет,
но как же нет? Одна за целый город
здесь женщина выходит на пикет.

К рассвету на улицах города стихла пальба.
Младенец охрип, но теперь он поспит.
Старуха морщинистым пальцем вдоль детского лба
рисует крест-накрест – ей верится – щит.

Безумие Греты тягучее, словно смола.
В нём вязнут ребёнок, скамейка и хлеб.
Старуха сейчас отозваться бы, верно, смогла
на имя Марии. Ей грезится хлев,

ей грезится – в грязных потёках на стенах, в пыли,
в рассветных тенях, что наполнили дом:
здесь вол пригибает витые рога до земли,
он Дух прозревает звериным чутьём.

Младенец укутан. И Грета, согретая с ним,
кривит поневоле от радости рот:
настанет черёд, и воскреснет сияющий Рим,
и этот младенец Голгофу распнёт.

Вокруг Назарета мелькают эпохи. Спешат
сады Хиросим, Ауденард расцвести.
Безумная Грета качает, обняв, Малыша,
и небо качается в чьей-то горсти.

* "Безумная Грета" – одна из первых европейских пушек, в 1452 году использовалась при осаде Оденарде (нынешнего Ауденарде). "Малыш" – бомба, сброшенная на Хиросиму.