Ты, оглушённый братской бойней,
замаранный виной чужой,
был ужасом и гневом болен.
Теперь казалось – прокажён
весь род от Чехова, Толстого,
Державина, Карамзина,
и что сначала – нет, не Слово,
а первородная вина.

Зато не каялся убийца
и шёл в осиротелый дом
отнюдь не книжкой поживиться,
не акварельным полотном.
Сердечность в нём, как лёд, застыла.
Он методично сеял смерть –
детей расстреливал в затылок,
стесняясь им в глаза смотреть.

Вокруг тебя, щетинясь шерстью,
толпа подбадривала бой,
а кроме пошлого имперства
не знала гордости другой.
Прощай, немытая эскадра
пропагандистов и дурил,
как русский классик – эскападой,
но от души – им говорил.

Нет, не строители темницы,
а узники в застенках там,
к тебе взывали Солженицын
и Гумилёв, и Мандельштам.
Хоть кайся за грехи соседа,
хоть отменяй родную речь,
стихи – от кровной одиссеи –
тебя сумели уберечь.

Твой крик, твой шёпот – это глина.
Захочешь – вылепишь сосуд,
в котором сохранится Глинка;
и Фет, и Тютчев оживут.
Вдали, где нет ни слёз, ни смеха,
где отголоском – боль и стыд,
твой деликатный доктор Чехов
с тобой беззвучно говорит.